2.3.3. Роль сказочной фантастики в художественной системе романа
В романе «Альтист Данилов» выразительные возможности фантастического мира не ограничиваются сатирой и интертекстуальной игрой. Само полудемоническое положение героя неизбежно вносит в роман элемент волшебства.
Л. Аннинский иронично комментирует тот факт, что герой романа пользуется браслетом «Земля-Небо»: «Я не могу сбросить со счетов тот браслетик, — как бы ни клялся Данилов, что он его применяет только в самых экстраординарных случаях, ибо это не «деталь» в портрете милого человека, а элемент той художественной системы, в которой (и ради которой) он порожден как образ. …. И браслетик свой демонский пускает Данилов в ход, заметьте, не тогда, когда надо кардинальный вопрос жизни решить (в вопросах кардинальных такое всесилие… как бы это получше сказать… снимает сами вопросы — это просто неинтересно). А вот достать седло барашка из ресторана «София» или там кусок курицы перехватить в железнодорожном буфете, или на модное мероприятие на ВДНХ прорваться, или когда тебе в пивной забулдыги морду хотят набить, — тут браслетик»[1].
Хотя общая эстетическая оценка сверхъестественных возможностей героя (поэтизация духовной лени) кажется нам несправедливой, однако требование критика рассматривать их как элемент общей художественной системы романа абсолютно правомерно. Действительно, многие проявления фантастического, связанные с демоническим статусом героя, не осуществляют никакой функции в рамках сатирического изображения бюрократической иерархии, а значит, выполняют какие-то иные задачи.
С. Ерёмина и В. Пискунов отмечают родство проявлений сверхъестественных возможностей героя с приёмами фантастической литературы. Увлечение новыми возможностями, открывающимися благодаря условному допущению, является общим свойством научной и сказочной фантастики.
В романе «Альтист Данилов» сказочная условность присутствует там, где контраст с обыденным позволяет ей проявиться отчетливее. В «останкинских» главах сказочная фантастика имеет самостоятельную эстетическую ценность, создавая игровую атмосферу, подобную праздничной атмосфере цирковых представлений. Одним из самых ярких эпизодов, демонстрирующих сверхъестественные возможности героя, рода является сцена купания Данилова в туче, в которой герой романа, подобно лермонтовскому Демону, стремится в «толпе стихий мятежных сердечный ропот заглушить»[2]:
«Сладость предстоящих удовольствий манила его. Он сорвался с места и полетел из теплых струй навстречу туче. Над станцией Крюково он врезался в темную, влажную массу и, разгребая руками лондонские туманы нижнего яруса тучи, стал подниматься на самый верх её к взблескивающим ледяным кристаллам. Там он вытянулся и начал сам преобразовываться в ледяные кристаллы, принимая их же положительный заряд. Ему и теперь было хорошо, он не торопил тучу, а она упрямо теснила теплый фронт воздуха, намереваясь дать в небе над Останкином генеральное сражение.
Минут через двадцать они уже были над Останкином. Тут и началось! Всё в туче пришло в движение, задрожало, занервничало, забурлило, сила лихая ощутила в себе способность к взрыву. Где-то внизу холодный воздух уже столкнулся с теплым, и вот наконец движение дошло до льдистого покрывала тучи, а стало быть и до Данилова, и он вместе с другими кристаллами льда ринулся вниз, чтобы там, внизу, превратиться в водяные пары. Ринулся без оглядки, отчаянно, теряя в загульном падении ионы и приобретая отрицательный заряд. «Хорошо-то как! – думал Данилов, ощущая в себе пронзительную свежесть нового заряда. – Ах как хорошо!» Но он помнил, что это только начало.… Крутою и гладкой дорогой, открытой теперь для движения, отрицательные заряды полетели вниз со скоростью в десятки тысяч километров в секунду, и Данилов вместе с ними понесся к земле на самом острие молнии, завывал, гремел от восторга. И с голубыми искрами ухнул, врезался в стальную иглу громоотвода Останкинского дворца» (19).
Эстетическое значение этой сцены не ограничивается буквализацией известного текста. Эмоциональная атмосфера эпизода в романе принципиально отличается от настроения первоисточника. Подробное описание физических явлений, происходящих в грозовой туче, использование научной терминологии и цифр («положительный заряд», «тёплый фронт воздуха», «водяные пары», «скоростью в десятки тысяч километров в секунду») одновременно пародирует свойственные научной фантастике приёмы введения условности и иронически контрастирует с трагедийным звучанием первоисточника. Кроме того, эпизод настолько разработан, что актуализируются смыслы, заложенные в самой идее полёта. «Купание в туче» – захватывающая картина сверхъестественного аттракциона, в котором герой, наделённый невероятной силой, ловкостью, умением летать, способностью к превращениям, сталкивается с сопоставимой по мощи природной силой. Герой Орлова, в отличие от лермонтовского «печального» Демона, наслаждается полётом («сладость предстоящих удовольствий манила его», «ему и теперь было хорошо», «Данилов … гремел от восторга»), его экстатическое состояние скорее сопоставимо с первым полётом булгаковской Маргариты.
Четвёртая глава представляет собой череду следующих друг за другом сказочных чудес: Данилов спускается с неба, чтобы помочь тоскующему незнакомцу, Данилов купается в туче, Данилов летит в Анды и Европа проплывает под ним, к нему приходят его фантастические приятели: кот Бастер (завелся в Египте во времена Изиды и Озириса), вечная жрица и пророчица Химеко и демоническая женщина Анастасия. Здесь всё фантастическое и необычное, хотя и порождает определённые культурные ассоциации, но всё же остаётся, по-преимуществу, потоком сказочных чудес, имеющих самостоятельную эстетическую ценность:
«Вот отправится, бывало, в Японию к своей знакомой Химеко на остров Хонсю, а сам вдруг услышит звон каких-то особенных колокольцев, обернется поневоле на звон и сейчас же пронесётся в Тирольских горах над овечьим стадом, дотрагиваясь на лету пальцами до колокольцев. И тут же вспомнит, что хотел узнать, бросил ли писать Сименон, как о том сообщили по радио, или не бросил, и вот, не упуская из виду желанную Химеко, он заглянет в лозаннский дом Сименона, благо тот рядом. Потом его привлекут запахи жареной баранины в Равальпинди, стычки демонстрантов на Соборной площади в Санто-Доминго и плач ребёнка в пригороде Манилы; ребенку этому Данилов тихонечко подложит конфету и слезу утрет, и полетит к Химеко, но и теперь он не сразу окажется возле неё, а приключений через пять» (21).
Чудесное здесь соотносимо с важнейшим свойством сказочной фантастики – воплощать желаемое. Сказочная условность доминирует в сцене космического полёта (глава 42), в которой Данилов переводит себя «в Кеплеров вариант мира», где наслаждается музыкой небесных тел. В сцене космического полёта средствами художественной условности раскрывается одно из проявлений музыкальности героя – его умение видеть и слышать красоту мироздания, наслаждаться ей.
Герой использует особые возможности не только ради острых ощущений и необычных удовольствий. Иногда он шалит, устраивая публике в клубе НИИ развлечение с тарелкой; иногда его проделки напоминают московские приключения свиты Воланда: извлечение Турукановым, присвоившим заграничные подарки всего оркестра, бесконечной ленты из галстуков и колготок напоминает представление в Варьете. Иногда демон Данилов выступает в качестве защитника добродетели, как в фантастической сцене воспитания хулиганов у пивного автомата.
И в «демоническом», и в «человеческом» измерении герой способен радоваться жизни, видеть и создавать чудесное. Он не может и не хочет творить чудеса, серьёзно меняющие жизнь, поскольку всё лучшее, к чему он стремится, должно быть достигнуто без помощи волшебства, но маленькие сказочные представления, устраиваемые Даниловым, вносят в произведение атмосферу праздника или детской игры. Не случайно, демоническая специализация Данилова – создание праздника. Не случайна и фигура периодически упоминаемого, но никак в развитии действия не участвующего, профессора Деревенькина, критикующего теории существования внеземных цивилизаций. Фигура профессора Деревенькина воплощает рациональное начало, изгоняющее чудо из жизни людей, что объясняет иронически утрированную враждебность не только Данилова, но и детей, выразителей авторской оценки в романе.
Для сказочной фантастики «Альтиста Данилова» чрезвычайно характерен эпизод, в котором Коля-водопроводчик пускает изо рта паровозный дым:
«– А не тяготит вас дым? – осторожно спросил Данилов. – Вы к врачам не обращались? Вдруг бы они и вылечили… – Зачем мне врачи? От чего мне лечиться? Мне дым не мешает. Я когда дышу и говорю, он не идет. Могу петь. – Тут Коля остановился и запел: «Стою на полустаночке в цветастом полушалочке, а мимо пролетают поезда», и верно, дыма из него не вышло. – И ем я хорошо. Иногда только мясо пахнет костром. Вроде шашлыка. Это когда я из глубины дыхну, то дым. А людям нравится. Просят. Как-то я три раза подряд дыхнул, дали воблу.
– Но, может, вы хотите от него отделаться? Не мучит он вас?
– Да ты что! Коля поглядел на Данилова с укором. – У меня жизнь интересная» (228-229).
Данный эпизод является выразительным примером использования сказочной фантастики в романе «Альтист Данилов». Сказочность сочетается здесь с театральностью и самоиронией. Фантастика такого рода пронизывает всё произведение. Возникая в разных эпизодах на протяжении всего романа, сказочная фантастика определяет эмоциональный фон произведения, внося в него атмосферу праздника и ожидания чуда.
[1] Аннинский Л. Мне бы ваши заботы! // Литературное обозрение. 1980. № 9. С. 43-44.
[2] Ср: «В борьбе с могучим ураганом,
Как часто, подымая прах,
Одетый молньей и туманом,
Я шумно мчался в облаках,
Чтобы в толпе стихий мятежной
Сердечный ропот заглушить,
Спастись от думы неизбежной
И незабвенное забыть!» (С.528.)
Грушевская В. Ю. Художественная условность в русском романе 1970-1980-х годов: дис. … к. филол. наук. Уральский государственный педагогический университет. Екатеринбург, 2007.
